Неточные совпадения
Громко кликала я матушку.
Отзывались
ветры буйные,
Откликались горы дальние,
А родная не
пришла!
День денна моя печальница,
В ночь — ночная богомолица!
Никогда тебя, желанная,
Не увижу я теперь!
Ты ушла в бесповоротную,
Незнакомую дороженьку,
Куда
ветер не доносится,
Не дорыскивает зверь…
Когда ночная роса и горный
ветер освежили мою горячую голову и мысли
пришли в обычный порядок, то я понял, что гнаться за погибшим счастием бесполезно и безрассудно. Чего мне еще надобно? — ее видеть? — зачем? не все ли кончено между нами? Один горький прощальный поцелуй не обогатит моих воспоминаний, а после него нам только труднее будет расставаться.
Это было дома у Марины, в ее маленькой, уютной комнатке. Дверь на террасу — открыта, теплый
ветер тихонько перебирал листья деревьев в саду; мелкие белые облака паслись в небе, поглаживая луну, никель самовара на столе казался голубым, серые бабочки трепетали и гибли над огнем, шелестели на розовом абажуре лампы. Марина — в широчайшем белом капоте, — в широких его рукавах сверкают голые, сильные руки. Когда он
пришел — она извинилась...
Начиная с апреля суда
приходят сюда; и те, которые стоят в Столовой бухте, на зиму переходят сюда же, чтобы укрыться от сильных юго-западных
ветров.
18 мая мы вошли в Татарский пролив. Нас сутки хорошо нес попутный
ветер, потом задержали штили, потом подули противные N и NO
ветра, нанося с матсмайского берега холод, дождь и туман. Какой скачок от тропиков! Не знаем, куда спрятаться от холода.
Придет ночь — мученье раздеваться и ложиться, а вставать еще хуже.
Только изредка кто-нибудь
придет сверху и скажет, что славно идем: девять узлов,
ветер попутный.
Один из них прочитал и сам написал вопрос: «Русские люди, за каким делом
пришли вы в наши края, по воле
ветров, на парусах? и все ли у вас здорово и благополучно?
В полдень погода не изменилась. Ее можно было бы описать в двух словах: туман и дождь. Мы опять просидели весь день в палатках. Я перечитывал свои дневники, а стрелки спали и пили чай. К вечеру поднялся сильный
ветер. Царствовавшая дотоле тишина в природе вдруг нарушилась. Застывший воздух
пришел в движение и одним могучим порывом сбросил с себя апатию.
Крестьяне снова подали в сенат, но пока их дело дошло до разбора, межевой департамент
прислал им планы на новую землю, как водится, переплетенные, раскрашенные, с изображением звезды
ветров, с приличными объяснениями ромба RRZ и ромба ZZR, а главное, с требованием такой-то подесятинной платы. Крестьяне, увидев, что им не только не отдают землю, но хотят с них слупить деньги за болото, начисто отказались платить.
Господский дом в «Уголке» почти совсем развалился, а средств поправить его не было. Крыша протекала; стены в комнатах были испещрены следами водяных потоков; половицы колебались; из окон и даже из стен проникал
ветер. Владелицы никогда прежде не заглядывали в усадьбу; им и в голову не
приходило, что они будут вынуждены жить в такой руине, как вдруг их постигла невзгода.
Воинский начальник
прислал оркестр, и под звуки похоронного марша, под плеск
ветра в хоругвях, сдержанный топот толпы гроб понесли на кладбище.
Глаза невольно слипались, мозг дремал, и я
пришел сюда в надежде, что чистый утренний
ветер на этом холме разгонит дремоту.
В особенно погожие дни являются горожане и горожанки. Порой
приходит с сестрой и матерью она, кумир многих сердец, усиленно бьющихся под серыми шинелями. В том числе — увы! — и моего бедного современника… Ей взапуски подают кресло. Счастливейший выхватывает кресло из толпы соперников… Усиленный бег, визг полозьев, морозный
ветер с легким запахом духов, а впереди головка, уткнувшаяся в муфту от мороза и от страха… Огромный пруд кажется таким маленьким и тесным… Вот уже берег…
— Гм!.. Надень-ка, брат Елдырин, на меня пальто… Что-то
ветром подуло… Знобит… Ты отведешь ее к генералу и спросишь там. Скажешь, что я нашел и
прислал… И скажи, чтобы ее не выпускали на улицу… Она, может быть, дорогая, а ежели каждый свинья будет ей в нос сигаркой тыкать, то долго ли испортить. Собака — нежная тварь… А ты, болван, опусти руку! Нечего свой дурацкий палец выставлять! Сам виноват!..
Тучи, до сего времени неподвижно лежавшие на небе, вдруг
пришли в движение. Темносерые с разлохмаченными краями, словно грязная вата, они двигались вразброд, сталкивались и поглощали друг друга.
Ветер, появившийся сначала в высших слоях атмосферы, скоро спустился на землю, сначала небольшой, потом все сильнее и сильнее. Небо стало быстро очищаться.
Саренко, нашедши точно такой же клад в своем кармане, решил, что это ему сунул ревизор и что, значит, веет другой
ветер и
приходит пора запевать другие песни.
— Еще бы! — подхватила и Мари. — Он просто, как умный человек, понял, что
пришло время либеральничать, и либеральничает; не он тут один, а целая фаланга их: точно флюгера повертываются и становятся под
ветер — гадко даже смотреть!
— Мало ли денег! Да ведь и я не с
ветру говорю, а настоящее дело докладываю. Коли много денег кажется, поторговаться можно. Уступит и за семьсот. А и не уступит, все-таки упускать не след. Деньги-то, которые ты тут отдашь, словно в ламбарте будут. Еще лучше, потому что в Москву за процентами ездить не нужно, сами
придут.
— Насмотрелся-таки я на ихнюю свободу, и в ресторанах побывал, и в театрах везде был, даже в палату депутатов однажды пробрался — никакой свободы нет! В ресторан коли ты до пяти часов
пришел, ни за что тебе обедать не подадут! после восьми — тоже! Обедай между пятью и восемью! В театр взял билет — так уж не прогневайся! ни шевельнуться, ни ноги протянуть — сиди, как приговоренный! Во время представления — жара, в антрактах — сквозной
ветер. Свобода!
Пришли на кладбище и долго кружились там по узким дорожкам среди могил, пока не вышли на открытое пространство, усеянное низенькими белыми крестами. Столпились около могилы и замолчали. Суровое молчание живых среди могил обещало что-то страшное, от чего сердце матери вздрогнуло и замерло в ожидании. Между крестов свистел и выл
ветер, на крышке гроба печально трепетали измятые цветы…
— Братья… — это она. — Братья! Вы все знаете: там, за Стеною, в городе — строят «Интеграл». И вы знаете:
пришел день, когда мы разрушим эту Стену — все стены — чтобы зеленый
ветер из конца в конец — по всей земле. Но «Интеграл» унесет эти стены туда, вверх, в тысячи иных земель, какие сегодня ночью зашелестят вам огнями сквозь черные ночные листья…
Пришла осень. Желтые листья падали с деревьев и усеяли берега; зелень полиняла; река приняла свинцовый цвет; небо было постоянно серо; дул холодный
ветер с мелким дождем. Берега реки опустели: не слышно было ни веселых песен, ни смеху, ни звонких голосов по берегам; лодки и барки перестали сновать взад и вперед. Ни одно насекомое не прожужжит в траве, ни одна птичка не защебечет на дереве; только галки и вороны криком наводили уныние на душу; и рыба перестала клевать.
— Спроси у
ветра, — отвечал Перстень, — откуда он? Спроси у волны перебежной, где живет она? Мы что стрелы острые с тетивы летим: куда вонзится калена стрела, там и дом ее! В свидетели, — продолжал он, усмехаясь, — мы его княжеской милости не годимся. А если б мы за чем другим понадобились,
приходи, старичина, к мельнику; он тебе скажет, как отыскать Ванюху Перстня!
Не зорко смотрели башкирцы за своим табуном.
Пришли они от Волги до самой Рязани, не встретив нигде отпора; знали, что наши войска распущены, и не ожидали себе неприятеля; а от волков, думали, обережемся чебузгой да горлом. И четверо из них, уперев в верхние зубы концы длинных репейных дудок и набрав в широкие груди сколько могли
ветру, дули, перебирая пальцами, пока хватало духа. Другие подтягивали им горлом, и огонь освещал их скулистые лица, побагровевшие от натуги.
Так, глядя на зелень, на небо, на весь божий мир, Максим пел о горемычной своей доле, о золотой волюшке, о матери сырой дуброве. Он приказывал коню нести себя в чужедальнюю сторону, что без
ветру сушит, без морозу знобит. Он поручал
ветру отдать поклон матери. Он начинал с первого предмета, попадавшегося на глаза, и высказывал все, что
приходило ему на ум; но голос говорил более слов, а если бы кто услышал эту песню, запала б она тому в душу и часто, в минуту грусти,
приходила бы на память…
— Да ты что языком-то колотишь? Вы с дядей Васей коровью смерть убили, [То есть убили мужика или бабу, подозревая, что они пустили по
ветру порчу, от которой падает скот. У нас был один такой убийца. (Примеч. автора.)] оттого и сюда
пришли.
Говоря о колдовстве, она понижала голос до жуткого шёпота, её круглые розовые щёки и полная, налитая жиром шея бледнели, глаза почти закрывались, в словах шелестело что-то безнадёжное и покорное. Она рассказывала, как ведуны вырезывают человечий след и наговорами на нём сушат кровь человека, как пускают по
ветру килы [Кила — грыжа — Ред.] и лихорадки на людей, загоняют под копыта лошадей гвозди, сделанные из гробовой доски, а ночью в стойло
приходит мертвец, хозяин гроба, и мучает лошадь, ломая ей ноги.
Когда
пришло время сеять овес, я пробовал двоить, скородить, сеять и делал все это добросовестно, не отставая от работника; я утомлялся, от дождя и от резкого холодного
ветра у меня подолгу горели лицо и ноги, по ночам снилась мне вспаханная земля.
Или, быть может, она
пришла с
ветру, затем, что у прочих так водится, так чтобы и нам не стыдно было в людях глаза показать?
Завтра поплывут по небу синие холодные тучи, и между ними и землею станет так темно, как в сумерки; завтра
придет с севера жестокий
ветер и размечет лист с деревьев, окаменит землю, обесцветит ее, как серую глину, все краски выжмет и убьет холодом.
Наступил день, назначенный фон Кореном для отъезда. С раннего утра шел крупный, холодный дождь, дул норд-остовый
ветер, и на море развело сильную волну. Говорили, что в такую погоду пароход едва ли зайдет на рейд. По расписанию он должен был
прийти в десятом часу утра, но фон Корен, выходивший на набережную в полдень и после обеда, не увидел в бинокль ничего, кроме серых волн и дождя, застилавшего горизонт.
В это время Дюрок прокричал: «Поворот!» Мы выскочили и перенесли паруса к левому борту. Так как мы теперь были под берегом,
ветер дул слабее, но все же мы пошли с сильным боковым креном, иногда с всплесками волны на борту. Здесь
пришло мое время держать руль, и Дюрок накинул на мои плечи свой плащ, хотя я совершенно не чувствовал холода. «Так держать», — сказал Дюрок, указывая румб, и я молодцевато ответил: «Есть так держать!»
…Холодная, мокрая
пришла осень, сады покрылись ржавчиной, чёрные железные леса тоже проржавели рыжими пятнами; посвистывал сырой
ветер, сгоняя в реку бледные, растоптанные стружки.
Да поди еще жди, когда еще оно в настоящий вид
придет, а до тех пор торчи на тычке, жарься летом на припеке, а зимой слушай, как
ветер воет.
— Неужели ты думаешь, что я поверю этому? Лицо твое не огрубело от
ветра и не обожжено солнцем, и руки твои белы. На тебе дорогой хитон, и одна застежка на нем стоит годовой платы, которую братья мои вносят за наш виноградник Адонираму, царскому сборщику. Ты
пришел оттуда, из-за стены… Ты, верно, один из людей, близких к царю? Мне кажется, что я видела тебя однажды в день великого празднества, мне даже помнится — я бежала за твоей колесницей.
Дарил также царь своей возлюбленной ливийские аметисты, похожие цветом на ранние фиалки, распускающиеся в лесах у подножия Ливийских гор, — аметисты, обладавшие чудесной способностью обуздывать
ветер, смягчать злобу, предохранять от опьянения и помогать при ловле диких зверей; персепольскую бирюзу, которая приносит счастье в любви, прекращает ссору супругов, отводит царский гнев и благоприятствует при укрощении и продаже лошадей; и кошачий глаз — оберегающий имущество, разум и здоровье своего владельца; и бледный, сине-зеленый, как морская вода у берега, вериллий — средство от бельма и проказы, добрый спутник странников; и разноцветный агат — носящий его не боится козней врагов и избегает опасности быть раздавленным во время землетрясения; и нефрит, почечный камень, отстраняющий удары молнии; и яблочно-зеленый, мутно-прозрачный онихий — сторож хозяина от огня и сумасшествия; и яснис, заставляющий дрожать зверей; и черный ласточкин камень, дающий красноречие; и уважаемый беременными женщинами орлиный камень, который орлы кладут в свои гнезда, когда
приходит пора вылупляться их птенцам; и заберзат из Офира, сияющий, как маленькие солнца; и желто-золотистый хрисолит — друг торговцев и воров; и сардоникс, любимый царями и царицами; и малиновый лигирий: его находят, как известно, в желудке рыси, зрение которой так остро, что она видит сквозь стены, — поэтому и носящие лигирий отличаются зоркостью глаз, — кроме того, он останавливает кровотечение из носу и заживляет всякие раны, исключая ран, нанесенных камнем и железом.
Тогда? Зачем
Об этом думать? что за разговор?
Иль у тебя всегда такие мысли?
Приди — открой балкон. Как небо тихо;
Недвижим теплый воздух, ночь лимоном
И лавром пахнет, яркая луна
Блестит на синеве густой и темной,
И сторожа кричат протяжно: «Ясно!..»
А далеко, на севере — в Париже —
Быть может, небо тучами покрыто,
Холодный дождь идет и
ветер дует.
А нам какое дело? слушай, Карлос,
Я требую, чтоб улыбнулся ты…
— Ну то-то ж!
Иду — как пьяный, тоска мне, куда идти — не знаю. К себе, на постоялый, — не хочется: шум там и пьянство.
Пришёл куда-то на окраину города, стоят домики маленькие, жёлтыми окнами в поле глядят;
ветер снегом поигрывает, заметает их, посвистывает. Пить мне хочется, напиться бы пьяному, только — без людей. Чужой я всем и перед всеми виноват.
«Видно, гости», — подумал я. Потеряв всякую надежду видеть Веру, я выбрался из сада и проворными шагами пошел домой. Ночь была темная, сентябрьская, но теплая и без
ветра. Чувство не столько досады, сколько печали, которое овладело было мною, рассеялось понемногу, и я
пришел к себе домой немного усталый от быстрой ходьбы, но успокоенный тишиною ночи, счастливый и почти веселый. Я вошел в спальню, отослал Тимофея, не раздеваясь бросился на постель и погрузился в думу.
Ох, и люта же тоска на бродягу живет! Ночка-то темная, тайга-то глухая… дождем тебя моет,
ветром тебя сушит, и на всем-то, на всем белом свете нет тебе родного угла, ни приюту… Все вот на родину тянешься, а
приди на родину, там тебя всякая собака за бродягу знает. А начальства-то много, да начальство-то строго… Долго ли на родине погуляешь — опять тюрьма!
В гости я к тебе
Не один
пришел:
Я
пришел сам-друг
С косой вострою;
Мне давно гулять
По траве степной,
Вдоль и поперек
С ней хотелося…
Раззудись, плечо,
Размахнись, рука!
Ты пахни в лицо,
Ветер с полудня!
Освежи, взволнуй
Степь просторную!
Зажужжи, коса,
Засверкай кругом!
Зашуми, трава
Подкошенная;
Поклонись, цветы,
Головой земле!
Под нашим окном дуб сломило, а к нам
приходит старый, седой старик нищий, и он говорит, что еще малым дитей помнил этот дуб и что он был такой же, как и тогда, когда
ветер осилил его…
В одно из воскресений, в конце июля, я
пришел к Волчаниновым утром, часов в девять. Я ходил по парку, держась подальше от дома, и отыскивал белые грибы, которых в то лето было очень много, и ставил около них метки, чтобы потом подобрать их вместе с Женей. Дул теплый
ветер. Я видел, как Женя и ее мать, обе в светлых праздничных платьях, прошли из церкви домой и Женя придерживала от
ветра шляпу. Потом я слышал, как на террасе пили чай.
—
Ветер! — отвечает Егор, прислушавшись. — А Гнедому не сдобровать — заберут его! — раздумчиво продолжает он, шагая широко и твёрдо. — Отец мой вчера
пришёл из волости — говорит: Астахов жалобу подал на солдата, и суду и в город какую-то бумагу послал. Писарь бумагу эту составлял ему. Стой-ка! Чу…
Было поздно; сильный
ветер дул с взморья; черные тучи, окровавленные снизу лучами солнца, роняли огромные капли теплой воды на растрескавшуюся землю. Феодор, взволнованный встречею и боясь грозы, не хотел ехать далее и свернул в монастырь Энат, лежащий возле Александрии. Служитель божий, гражданин всего мира христианского, в те времена везде находил отворенную дверь, и всюду приход его считался счастием, тем паче в монастыре, куда
приходили все бедные и труждающиеся дети церкви.
Но и в третий и в четвертый раз
пришел к нему Искариот, настойчивый, как
ветер, который и днем и ночью стучится в запертую дверь и дышит в скважины ее.
Корабли не
придут. Их уничтожит буря. Горячий
ветер разносит смерть.
Никита идет на улицу и
приходит с докладом, что «
ветер здоровый».
Нужно
прийти, вырвать его из этого темного, вонючего угла, пустить бегать в поле, под горячее солнце, на вольный
ветер, и легкие его развернутся, сердце окрепнет, кровь станет алою и горячею.
В роще чудились запахи ладана,
В
ветре бластились стуки костей.
И
пришли к ним нежданно-негаданно
С дальней волости груды вестей.